Читать книгу "Отключай  - Ребека Уна"

Он смотрит на меня и морщится:

– А если тебе вошьют эту штуку?

– Не вошьют. Мама говорит, я не дефективная.

Я даже хихикаю, но Мантаса это не убеждает. Он какой-то раздраженный, всерьез раздражен.

– Тебе плохо, – глядя на него, говорю я.

– Ага. Но не оттого же, отчего тебе.

– Откуда ты знаешь? – удивляюсь я.

– Твою боль видно. Ты ерзаешь, не можешь усидеть на месте, скребешь затылок, трешь виски, жмуришься.

– Ты бы мог стать терапевтом.

Мантас пожимает плечами:

– Со мной было примерно так же.

– Было? А теперь?

– Теперь боль изменилась. Ушла внутрь.

У Мантаса не только на ногах, но и на руках жилки видны. Один раз он пробовал до меня дотронуться, потянулся к плечу, но передумал.

– Ты с ней, – сказал он. – Значит, не почувствуешь.

Прекрасно помню, как мне в пятом классе ее надевали. Я лежала на процедурном столе в медицинском кабинете совершенно голая и дрожала от страха. Мне дали что-то пожевать, чтобы лежала спокойно, какую-то красную резинку. Санитарка щипцами вытащила из ванночки оболочку, которая мокла там в щелочном растворе. Оболочка. Обязательная новая кожа и защита от неблагоприятного воздействия окружающей среды. Санитар держал меня за левую пятку, а санитарка начала натягивать оболочку на ступню. Когда она поднималась вверх по лодыжке, ощущение было такое, будто я превращаюсь в резинового человека или кто-то меня заталкивает в тесную пластиковую пробку. Затянутые в перчатки руки санитарки двигались вверх по бедрам, а санитар прижимал оболочку к коже, чтобы не оставалось никаких складочек. Процедура длилась около часа, я жевала резинку, и у меня не было панической атаки, какая иногда случалась у других.

После процедуры я должна была тридцать шесть часов лежать и ждать, пока клетки биона слипнутся с моей кожей. Бион – живая, дышащая кожа, которая должна расти вместе со мной. Я и живу с ней уже целых четыре года. В ней есть щелочка, через которую я писаю, она не прикрывает радужки глаз и ноздри. И рот. Она такая тонкая, что на голове у меня сквозь нее пробились отрастающие волосы, которые пришлось сбрить перед процедурой.

Первые несколько дней я казалась себе резиновой, и ощущения притупились. Один раз я пошатнулась на краю тротуара, потому что не чувствовала его, и с трудом удержала равновесие, в другой раз подняла с дороги камешек, и он показался мне каким-то не таким – был похож на пластиковый. Потом эти странности пропали, все пришло в норму.

Некоторых, когда на них натягивают оболочку, охватывает паника, но такое случается редко.

Мантас признался, что и он запаниковал тогда. Ему показалось, будто его засунули под стекло и он остался там навечно.

* * *

На самом деле нам известно, что такое чувства, только они у нас все в системе. Там мы смеемся, деремся, ненавидим, заваливаем друг друга сотнями смайлов. Вопим, лопаемся от счастья, рассыпаемся фейерверками. Не только мы, но и наши двойники наслаждаются всем, чего мы себе в физическом мире не позволяем. Наши двойники могут выпачкаться в грязи и изваляться в снегу. И целоваться могут.

Для размножения в физическом мире оставлены лаборатории. Влюбленность, любовь – это все в системе. В физическом мире мы друг к другу почти не прикасаемся.

Нельзя сказать, чтобы мы себя обделили, мы просто перенесли всё в другой мир. Теперь физический мир стал чистым, спокойным, без грязи, без необходимости усмирять одуревших подростков или гнаться по улице за обидчиком, отнявшим у прохожего сумку. А сколько мы сэкономили, отказавшись от ненужных профессий.

Не представляю себе, как ее снять. Все равно что зуб у себя вырвать. А если бы я ее и сняла – дальше-то что? Система бы это зафиксировала, санитары бы заметили – я бы только маму огорчила. И все эти ощущения… Кто знает, как бы я ощущала воздух, стул, на котором сижу? А если бы понадобилось – даже подумать об этом не могу – влезть на дерево? Мантас говорит, ничего страшного, хотя поначалу все ему казалось слишком живым.

– А тебе не больно?

– Что там может болеть?

– Хорошо, а не знобит, не холодно? И не чешется?

– Теперь уже нет.

– Значит, раньше было.

– Но мы ведь когда-то жили без этой оболочки.

Мантас прав. Мы десять лет жили без оболочки и всего четыре года – с ней. И как это может быть, что я настолько к ней привыкла?

– Спроси у Даны. Она-то уж точно успела пожить без всякой оболочки.

Мы как раз к ней и идем.

– А зачем это надо?

– Что?

– Быть без оболочки, – говорю я.

– А оболочка зачем?

– Чтобы мы отказались от ненужных ощущений. Чтобы избегали раздражения. Стали бы… – Не могу заставить себя выговорить это слово. – Чтобы беречь окружающую среду. С этой кожей нам не требуется столько одежды, сколько предкам.

Мантас кивает после каждой моей фразы.

– И ты еще много чего не знаешь, – говорит он.

– Мы не можем не знать. Сейчас не времена Шерлока Холмса. Нас информируют.

– Само собой, информируют. И это не ложь. Но информация может быть не исчерпывающей.

Мы спорим. Мне нравится спорить с Мантасом, потому что после этого не хочется перестать с ним общаться, нажать на какую-нибудь кнопку «OFF» в голове. С Алой так не получается, мы не выдерживаем, как начнем спорить – сразу прощаемся, чтобы избежать негативных эмоций. В другой раз поговорим. Чаще всего Ала решает, когда ей исчезнуть, и исчезает почти всегда улыбаясь. НИКАКИХ отрицательных эмоций – людям, которых сопровождает удача, положено улыбаться.

Мы так хорошо спорим, что даже мимо Даниного подъезда промахиваемся.

– Давай еще кружок сделаем, – предлагает Мантас.

Он разволновался. Ничего, главное – слишком сильно не жестикулировать на улице. Вытаскиваю блокнот – так будет безопаснее. С другой стороны, если мы и привлечем к себе внимание, в худшем случае получим вежливое предупреждение.

Все еще разговариваем про оболочку.

– Ты говорил, что чуть не умер, когда на тебя ее напялили.

– Хотя такого слова и нет, ответ положительный.

Мантас объясняет, что эти тридцать шесть часов, которые надо пролежать после процедуры надевания оболочки, был без сознания.

– А раньше тебе не приходило в голову ее снять?

– И да и нет. Я тогда жил с дедушкой. Мы с ним встречались чаще, чем другие.

– Насколько чаще?

– Часто. Очень часто.

Вот как.

– Он почти не приспособился к системе и страдал. Посещал терапию. Очень хотел, чтобы я приспособился.